Больше, чем поэт Игорь Губерман

[Главный Редактор]

Есть ли у нас любители творчества Игоря Губермана?
Очаровательного матершинника и замечательного волшебника рифмованного слова?
Давайте вспомним по паре эпиграмм

Мы были тощие повесы
Ходили в свитерах заношенных
И самолучшие принцессы
Валялись с нами на горошинах

[Grace Belkovich]

обожаю Губермана!

Мы столько по жизни мотались,
что вспомнишь - и каплет слеза;
из органов секса остались
у нас уже только глаза
==

Я живу, незатейлив и кроток,
никого и ни в чем не виня,
а на свете все больше красоток,
и все меньше на свете меня.

и еще..

Иуда припомнил вчерашнее,
Подумал, нахмурив чело..
И понял вдруг самое страшное -
Что страшного нет ничего
==
Точно и тонко продумана этика
всякого крупного кровопролития:
чистые руки - у теоретика,
чистая совесть - у исполнителя..

[Константин Кинокритик]

Напрасно мы стучимся лбом о стену
пытаясь осветить свои потёмки
в безумии режимов есть система
которую увидят лишь потомки

[Valentina Storm]

Из нас любой, пока не умер он,
себя слагает по частям
из интеллекта, секса, юмора
и отношения к властям.

Когда-нибудь, впоследствии, потом,
но даже в буквари поместят строчку,
что сделанное скопом и гуртом
расхлебывает каждый в одиночку.

С рожденья тягостно раздвоен я,
мечусь из крайности в конец,
родная мать моя — гармония,
а диссонанс — родной отец.

Между слухов, сказок, мифов,
просто лжи, легенд и мнений
мы враждуем жарче скифов
за несходство заблуждений.

Кишат стареющие дети,
у всех трагедия и драма,
а я гляжу спектакли эти
и одинок, как хер Адама.

В сердцах кому-нибудь грубя,
ужасно вероятно
однажды выйти из себя
и не войти обратно.

То наслаждаясь, то скорбя,
держась пути любого,
будь сам собой, не то тебя
посадят за другого.

Не прыгай с веком наравне,
будь человеком;
не то окажешься в гавне
совместно с веком.

Гляжу, не жалуюсь, как осенью
повеял век на ряди белые,
и вижу с прежним удовольствием
фортуны ягодицы спелые.

Хотя и сладостен азарт
по сразу двум идти дорогам,
нельзя одной колодой карт
играть и с дьяволом, и с Богом.

Непросто — думать о высоком,
паря душой в мирах межзвездных,
когда вокруг под самым боком
сопят, грызут и портят воздух.

Никто из самых близких поневоле
в мои переживания не вхож,
храню свои душевные мозоли
от любящих участливых галош.

Возделывая духа огород,
кряхтит гуманитарная элита,
издерганная болью за народ
и сменами мигрени и колита.

С успехами наук несообразно,
а ноет — и попробуй заглуши —
моя неоперабельная язва
на дне несуществующей души.

Эта мысль — украденный цветок,
просто рифма ей не повредит:
человек совсем не одинок —
кто-нибудь всегда за ним следит.

С душою, раздвоенной, как копыто,
обеим чужероден я отчизнам —
еврей, где гоношат антисемиты,
и русский, где грешат сионанизмом.

уходят сыновья, задрав хвосты,
и дочери томятся, дома сидя;
мы садим семена, растим цветы,
а после только ягодицы видим.

Живу я одиноко и сутуло,
друзья поумирали или служат,
и там, где мне гармония блеснула,
другие просто жопу обнаружат.

Я вдруг утратил чувство локтя
с толпой кишащего народа,
И худо мне, как ложке дегтя
должно быть худо в бочке меда.

Смешно, когда мужик, цветущий густо,
с родной державой соли съевший пуд,
внезапно обнаруживает грустно,
что, кажется, его давно ебут.

Во всем, что видит или слышит,
предлог для грусти находя,
зануда — нечто вроде крыши,
текущей даже без дождя.

На нас нисходит с высоты
от вида птичьего полета
то счастье сбывшейся мечты,
то капля жидкого помета.

Мы умны, а вы — увы,
что печально, если
жопа выше головы,
если жопа в кресле.

[Natalia Alterego]

устарел язык Эзопа,
стал прозрачен, как струя,
оттовсюду светит зопа
и не видно не фуя.

жизнь не обходтся без сук,
в ней суки с нами пополам.
и если б их не стало вдруг,
пришлось бы ссучиться и нам.

бывает проснёшься как птица,
крылатой пружиной на взводе
и хочется жить, и трудиться,
но к завтраку это проходит.

улетел мой ясный сокол
басурмана воевать.
а на мне ночует свёкор,
чтоб не стала млядовать.

[Вячеслав Тихомиров]

Любителям, как пишет Губерман
Пустые хлопоты, скажу я откровенно
Такая ху..та, сплошной обман
Скрепил вас гавриков булавкой он, отменно.

[Lea Lausanne]

О! Обожаю его.

дома книга его. На память немного.

Название главы:

Вот женщина.
она грустит
что зеркало ее толстит

Папино любимое (кажется уже постила здесь):

В одной стране восстал народ
И став творцом своей судьбы
Он перебил своих господ
Теперь в стране одни рабы

Про любовь

Если жизнь излишне деловая, функция слабеет половая.

Прожив уже почти полвека.
тьму перепробовав работ,
я убежден, что человека
достоин лишь любовный пот.

[Kuki Anna]

Любовь ХАЗАН


Я Богу докучаю неспроста
И просьбы не считаю святотатством.
Тюрьмой меня уже ты испытал -
Попробуй испытать меня богатством.

Самое интересное, что молитва была услышана, и не так давно Игорю Губерману по суду вернули часть денег, недоплаченных в свое время за ведение радиопрограммы.
О тюремном и лагерном прошлом Игорь Миронович вспоминает часто. Но никогда — с «политкаторжанским» надрывом. Губерман — выходец из приличной советской семьи, сын экономиста, школьный отличник, дипломированный инженер, женатый на дочери писательницы. Недавно стал рассказывать, что в качестве литературного негра написал для тещи Лидии Лебединской какую-то книжку из серии «Пламенные революционеры». Сам Игорь Миронович, более тещи обласканный критикой литератор, получил закалку, печатаясь в самиздате, и соответственно содеянному — в пятилетних «прогулках вокруг барака». Так он и назвал одну из своих первых автобиографических книг.

Я лица вижу, слышу голоса.
Мне просто и легко среди людей.
Но в лагере я столько съел овса,
Что родственно смотрю на лошадей.

Игорь Губерман сочиняет краткие, или, как теперь сказали бы, наностихотворения, в четыре, а иногда и в две строки, которые скромно называет стишками. Но мастерам большой поэзии, как уверяет, не завидует. Разве что Игорю Иртеньеву, специализирующемуся в жанре, близком к губермановскому. Или неизвестному поэту, который на свой манер перелицевал знаменитые строки Маяковского, а Губерман прочитал их с явным восхищением:

Если мальчик любит мыло
И зубной порошок,
То у этого дебила
Будет заворот кишок.

Это вполне в духе Губермана, который, несмотря на свои пышные седины, до сих пор не повзрослел и уже, конечно, никогда не вырастет из куцых штанишек дворового пацана.
К литературным классикам Игоря Мироновича тянет как магнитом. Он беззастенчиво «примазывается» даже к самому Пушкину. А в тандеме с Тютчевым сочинил такое моралите:

Когда к нам дама на кровать
Сама сигает в чем придется,
Нам не дано предугадать,
Во что нам это обойдется.

Неформальная лексика — конек Губермана, его фирменный лейбл. Но в этот раз он, кажется, превзошел себя, и читателю остается поверить на слово, что публика была в шоке. Даже Игорь Миронович обратил внимание, что хохочет она как-то слишком уж нервно. Правда, к концу вечера зрители, кажется, немного расслабились.
21 год (таков стаж Губермана на эстраде) он предваряет каждый свой концерт предупреждением, чего от него ждать. И чтобы не так пугались, излагает собственную теорию и приводит статистику.
На ненормативные перлы, как заметил поэт, хуже всего реагируют мужчины и женщины среднего возраста, а вот старики — поспокойнее: привыкли за жизнь.

Старушки мне легко прощают
Все неприличное и пошлое.
Во мне старушки ощущают
Их неслучившееся прошлое.

Губерман ссылается на авторитет польско-русского лингвиста Ивана Александровича Бодуэна де Куртене, которому принадлежит высказывание: «Жопа» не менее красивое слово, чем «генерал», и на Юрия Олешу, ничего смешнее не видевшего, чем то же красивое слово, написанное печатными буквами.
В расширении рамок употребления забавной, мягко говоря, лексики Игорь Губерман шагнул значительно дальше упомянутых знатоков. В серии прочитанных им на киевском концерте просто остроумных и просто лирических стишков то и дело выскакивал язычок срамнословия:

Душе моей пора домой,
В ней высох жизни клей.
И даже дух высокий мой
Остое..нил ей.

По каким бы грустным причинам душе Игоря Мироновича ни хотелось «домой», все же он — счастливый человек. Как минимум, одной проблемы у него нет точно: проблемы со свободой слова. А заодно и выражения.
Школа губермановского злословия преследует, как стало представляться на этом концерте, благородную цель — снять напряжение табу, разоблачить внутреннего цензора, не оставляющего нам шансов на выигрыш или хотя бы на утешение. Губерман прекрасно понимает, что делает.

И спросит Бог:
«Никем не ставший, —
зачем ты жил,
что смех твой значит?». -
«Я утешал
рабов уставших», —
отвечу я.
И Бог заплачет.

[Kuki Anna]

Знаменитый поэт и писатель выступил в Киевском Доме офицеров

Анна ШЕСТАК



Выйдя из-за кулис, Игорь Миронович предупредил о двух вещах: во-первых, в его стихах по-прежнему много ненормативной лексики (а куда бы она подевалась?), во-вторых, все, что ни делается на сцене, делается для того, чтобы зритель был доволен. «Вот как те москвичи, — вспомнил Губерман, — которые записку прислали: «Спасибо вам большое! Мы каждый раз с огромной радостью уходим с вашего концерта...».

Начал 76-летний Игорь Миронович со стихов о любви, которые, как он признался, сочинял в молодости, но они получались такие длинные и грустные, что почти все угодили в помойное ведро, и четверостиший, написанных «в соавторстве с великими», например, с Некрасовым:

Он бабу держал на коленях,
И тяжко дышалось ему:
Есть женщины в русских селеньях -
Не по плечу одному.
Или с Пушкиным:
Зима! Крестьянин, торжествуя,
Наладил санок легкий бег.
Ему кричат: «Какого х...я?
Еще не выпал первый снег!».

По словам Губермана, на использование неформальной лексики где угодно, даже по соседству со строчками классиков, его невольно благословили выдающийся лингвист Бодуэн де Куртене, который давно умер, но вроде бы успел написать, что «жопа» — не менее красивое слово, чем «генерал», все зависит от употребления», и писатель Юрий Олеша, уверявший, что он не видел ничего смешнее, чем то же слово, написанное печатными буквами. И теперь, сетует поэт, он так увлекся нецензурщиной, что время от времени получает послания с угрозами: «Игорь Миронович, много материтесь! Боженька услышит — язык отх...ячит!».

Долгие годы Губерман искал ответ на вопрос, как люди знакомятся с великим и могучим русским матом, если в детстве не слышат его ни дома, ни, естественно, на уроках в школе, и пришел к выводу: мат мы впитываем из воздуха. В потверждение этой теории поэт рассказал забавный случай: «В Бостоне живут мои хорошие знакомые, семья: мама, папа, сын и бабушка-филологиня, которая окончила Санкт-Петербургский университет, преподавала, а потом уехала к детям и полностью посвятила себя внуку. Ребенок прекрасно говорит по-русски, и, как вы понимаете, это заслуга бабушки: снаружи-то все английское... Как-то она повела внука в гости к таким же эмигрантам-интеллигентам, маленький мальчик весь вечер читал наизусть «Евгения Онегина», все были в восторге: «Ах, какой ребенок, ах, какое воспитание!». Естественно, ни о каком мате речи быть не может: бабушка не материлась, наверное, отродясь, в школе опять же говорят по-английски... И тут они выходят на улицу, там зима, гололед, и внук говорит: «Бабушка, дай, пожалуйста, руку: по крайней мере, на...бнемся вместе!».

Зал умирал от хохота, и Губерману пришлось рассказать еще одну историю — для сравнения: «А в русских семьях бывает иначе: родители, сами того не осознавая, учат детей нецензурщине. У одного знакомого дочка семилетняя спросила: «Папа, а что такое полный п...дец?». Он, не долго думая, ответил: «Понимаешь, дочь, это такая ситуация, когда все сложилось очень х...ево».

Поматерившись всласть, Игорь Миронович вспомнил о политике, что, учитывая наши сегодняшние реалии, вполне закономерно. «Сейчас я буду читать о России, и вы, наверное, оторветесь по полной, — предположил он. — Хотя, если честно — что в России, что у вас, что в других бывших советских республиках...».

Одна мечта всех краше и светлей,
Одну надежду люди не утратили -
Что волки превратятся в журавлей
И клином улетят к е...ни матери!

Какой-то мужчина был настолько благодарен Губерману за политические зарисовки, что после каждой привставал и говорил: «Молодец! Дай Бог тебе здоровья!», и Игорь Миронович уже не знал, как отвечать: то кивал, то поднимал руку, то делал книксен... В общем, разминался.

За политобозрением и констатацией того факта, что «беда державе, где главней, кто хитрожопей и говней», последовали сочинения на тему: «Еврей. Как много в этом звуке для сердца русского слилось!». «На одном из концертов я получил записку, - поделился с киевлянами Губерман, — там было написано: «Игорь Миронович, что вы все читаете о евреях? Есть ведь и другие, не менее несчастные!». Но я все же почитаю немного — вы должны знать о нас правду, это полезно. Одна женщина писала мне следующее: «Я пять лет была замужем за евреем, намучилась, развелась и думала, что теперь с евреем на одном поле срать не сяду. А на вас посмотрела, послушала — сяду!». Видимо, это та, которая посреди концерта говорила кому-то по телефону: «Я сейчас не могу с тобой разговаривать: сижу на Губермане».

Несмотря на то что, по мнению поэта, «еврей, который всем доволен, покойник или идиот» и «еврейский дурак страшнее всех других дураков», свой народ Игорь Миронович любит и не перестает восхищаться его умом и сообразительностью. «Может, есть в зале кто-то, кто помнит: в советское время был такой известный мальчик-скрипач, вундеркинд, и звали его Буся Гольдштейн, — начал очередную байку Губерман. — Этого Бусю еще в 34-м году, в 12 лет, в Москве награждал сам Калинин. И мама ребенка подучила: «Буся, когда тебе какую-то награду дадут, громко скажи: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости!». — «Мама, ну неудобно же...». — «Буся, ты скажешь!». Вызвали Бусю на сцену, он сыграл, Калинин подошел, что-то там вручил, и парень не сплоховал: «Приезжайте к нам в гости!». В этот момент из зала раздается хорошо поставленный и трагически настроенный голос Бусиной мамы: «Буся, о чем ты говоришь, мы живем в коммунальной квартире!». Вы думаете, им через неделю ордер дали? Нет, на следующий день!».

Вторая история на тему еврейской смекалки была уже не о Бусе, а о Басе, еврейской девочке, которая вышла замуж в 16 лет, а живот уже такой, что, казалось, вот-вот рассыплется. Когда соседки спросили: «А шо ж это ваша Бася только замуж вышла, а уже месяца два до родов осталось?», мама невесты поглядела на них с укоризной и сказала: «Девочке 16 лет! Она вам знает, когда рожать?!».

Увидев, что гость расположен к живому общению, зрители стали передавать ему записки с вопросами и, конечно же, несказанно радовались лаконичным и остроумным ответам: «Игорь Миронович, подскажите, что делать: я еще вполне молодая женщина, а у мужа вставная челюсть?». — «Терпеть надо, ласточка...». «Что такое брак русского армянина с украинской еврейкой?». — «Счастье!». «Может ли молодое украинское государство возглавить немолодой еврей?». — «Ну, тогда хотя бы всем станет ясно, кто во всем виноват...».

Наиболее интригующим был вопрос: «Как поживает ваш моржовый хер?». — «Сейчас объясню, - смеясь, сказал Губерман. — Еще в Сибири, в ссылке (в 79-м Игоря Мироновича приговорили к пяти годам лагерей: за спекуляцию, чтобы не придавать делу политический оттенок. — Авт.), один этнограф подарил мне моржовый хер — у моржа это не мышца, а кость. Ну, видимо, хотел пожелать, чтобы я был таким же крепким и здоровым, не знаю... Я сначала думал его в спальне повесить, но жена сказала: «Ни в коем случае! Ты будешь комплексовать», и мы прицепили сувенир в кухне. Однажды, когда решался вопрос о нашей эмиграции, я у супруги спросил: «Как думаешь, мне разрешат его в Израиль вывезти?». А она: «Да ты хоть свой вывези!». А когда выезжали, я таки взял его с собой, но меня таможня не пропустила: как в воду глядел! «Позвольте, — говорят, — это по ведомству Министерства культуры...». — «Моржовый хер?» — удивился я. Меня поправили: «Поделочная кость». Пришлось оставить сувенир в Москве. Но я не успокоился и в один из приездов в Россию купил пять палок колбасы, замаскировал его и все-таки вывез. Так что хер со мной, не беспокойтесь!».

[Kuki Anna]

ГУБЕРМАН, ИГОРЬ МИРОНОВИЧ (псевдонимы И.Миронов, Абрам Хайям и др.) (р. 1936) -российский писатель, поэт.

Родился 7 июля в Москве. Отец - экономист. Мать закончила консерваторию, но профессиональным музыкантом не стала. Среди недалеких предков - Петр (Пинхас) Рутенберг - эсер-боевик, организатор убийства священника Гапона.

После окончания средней школы Губерман поступил в Московский институт инженеров транспорта (МИИТ), руководствуясь известным в те годы изречением: ''если ты аид - поступай в МИИТ'' - там, в отличие от других, более престижных вузов, не было ''процентной нормы''. В 1958 получил диплом инженера-электрика и многие годы работал по специальности. Вскоре после окончания института познакомился с А.Гинзбургом - редактором-составителем одного из первых ''самиздатских'' журналов - ''Синтакси''. Весь третий номер журнала - стихи ленинградских поэтов, в том числе и почти тогда неизвестного И.Бродского - был сделан по материалам, привезенным Губерманом из служебной командировки в северную столицу. Он же написал и предисловие к не вышедшему из-за ареста Гинзбурга четвертому номеру, где много говорилось о молодом талантливом художнике Игоре Шибачеве.

В это же время Губерман знакомится с группой ''лианозовцев'' - Оскаром Рабиным, Л.Крапивницким, Г.Сапгиром, И.Холиным и людьми, близкими к этому кругу: философом Г.Померанцем, литературоведом Л.Пинским и др. Губерман становится героем фельетона Р.Карпеля Помойка 78 (''Московский комсомолец'', 29 сентября 1960) - '':инженер Игорь Губерман, известный тем, что он был одним из вдохновителей и организаторов грязных рукописных листков ''Синтаксиса''. Сей ''деятель'', дутый, как пустой бочонок, надменный и самовлюбленный, не умеющий толком связать и двух слов, все еще питает надежду на признание''.

Человек совсем не одинок! Кто-нибудь всегда за ним следит. - по крайней мере, по отношение к самому Губерману это высказывание, начиная с 1960, звучало совершенно справедливо.

Какое-то время он успешно сочетал работу инженера с литературной деятельностью. Писал научно-популярные и документальные книги (Чудеса и трагедии черного ящика - о работе мозга и современной психиатрии, 1968; Бехтерев. Страницы жизни, 1976 и др.), а также сценарии для документального кино. Одна из книг начиналась стихотворением Иосифа Бродского (разумеется, без указания фамилии), находившегося тогда в ссылке.

А в ''самиздате'' начинают распространяться стихотворные миниатюры Губермана, позднее получившие название ''гарики''. (Гарик - домашнее имя Игоря Мироновича). В частности, из цикла "Вожди дороже нам вдвойне, Когда они уже в стене", включающего в себя несколько десятков четверостиший.

Пахан был дух и голос множеств,
в нем воплотилось большинство;
он был великое ничтожество,
за что и вышел в божество;

Люблю отчизну я. А кто теперь не знает,
что истая любовь чревата муками?
И родина мне щедро изменяет
с подонками, прохвостами и суками.

В 70-е Губерман - активный сотрудник и автор самиздатского журнала ''Евреи в СССР''. Люди, делавшие этот журнал (их называли ''культурники''), видели свою задачу в распространении среди евреев знаний религии, истории и языка своего народа, вопрос же об эмиграции считали личным делом каждого.

В 1978 в Израиле были собраны ходившие по рукам ''гарики'' и изданы отдельной книгой. За то, что нагло был бельмом, в глазу всевидящего ока, в 1979 Губерман был арестован и приговорен к 5-ти годам лишения свободы, хотя журнал ''Евреи в СССР'' перестал выходить еще в 1978. (Художественная гипотеза о подлинных причинах ареста - в книге И.Губермана "Штрихи к портрету"). Желая избежать еще одного политического процесса (их было слишком много в то время) власти ''пришили'' Губерману уголовную статью.

В лагере он вел дневник, из которого потом, в ссылке родилась книга "Прогулки вокруг барака" (1980, опубликовано в 1988).''Пусть только любители детективов, острых фабул и закрученных сюжетов сразу отложат в сторону эти разрозненные записки, - предупреждает автор в начале книги и продолжает эту мысль: - Не смертельны нынешние лагеря. Много хуже, чем был ранее, выходит из них заключенный. Только это уже другая проблема. Скука, тоска и омерзение - главное, что я испытал там''. Есть в книге и описание смертей заключенных, и достаточно страшные сцены. Но ее содержание в другом - это история человека, сумевшего остаться Человеком там, где унижением, страхом и скукой человека низводят в скоты. Помогло четкое сознание: чем век подлей, тем больше чести тому, кто с ним не заодно. И умение разглядеть человеческое даже в воре, грабителе и убийце. (В соответствии со статьей Губерман сидел в уголовном лагере). Три героя книги: Писатель, Бездельник и Деляга - три ипостаси автора - помогают сохранить чувство юмора и не поддаться ни унынию, ни гордыне. ''Весьма полезны для души оказались эти годы'', - сказал впоследствии Губерман в мемуарной прозе, а в стихах

Свой дух я некогда очистил
не лучезарной красотой,
а осознаньем грязных истин
и тесной встречей с мерзотой.

Он вернулся из Сибири в 1984. Прописаться не удавалось не только в Москве, но и в маленьких городках, удаленных от столицы более чем на 100 км. Пока, наконец, поэт Д.Самойлов не прописал его в своем доме в Пярну. Работы почти нигде не давали. (Практически единственным исключением стала Ленинградская студия документальных фильмов).

Выход нашло то же самое ведомство, которое и создало эту ситуацию, - Губермана пригласили в ОВИР и сообщили, что считают целесообразным его выезд с семьей в Израиль.

Тяжелее всего уезжать нам оттуда, Где жить невозможно. С 1988 русский писатель Губерман, ''еврей славянского разлива'' живет в Иерусалиме.

В Израиле написан роман "Штрихи к портрету". (Первое издание в России - в 1994). Его главный герой журналист Илья Рубин (образ откровенно автобиографический) собирает материал для книги о Николае Александровиче Бруни - осколке ''серебряного века'', человеке по-ренессански одаренном, расстрелянном в 1938 в одном из сибирских лагерей. Общаясь с его современниками, в большинстве своем также прошедшими через лагеря и ссылки, Рубин (то бишь Губерман) создает широкое историческое полотно от начала 20 в. до середины 70-х, когда под колеса карательной машины попадает уже сам Рубин.

В 1996 в Иерусалиме вышли мемуары И.Губермана - "Пожилые записки". Здесь воспоминания о детстве и юности, вновь - о годах, проведенных в лагере и ссылке, о людях, с которыми сталкивала судьба: известных - Д.Самойлове, М.Светлове, З.Гердте, менее известных - художниках А.Окуне и М.Туровском, математике М.Деза и многих вовсе не известных, но чем-то (добром или злом) запомнившихся автору.

Тема продолжена в "Книге странствий" (Иерусалим, 2001). Она опять-таки о жизни в России, о людях, повстречавшихся на жизненном пути, на этот раз почти исключительно ''простых'' (но каждый со своей ''изюминкой''). И жизненная философия здесь - та же, что во всех произведениях Губермана - ''С холодным и спокойным уважением я отношусь к тем людям, что спешат и напрягаются, хотят успеть, достичь, взойти, заполучить: Они того хотят, и дай им Господи. А мне это и даром ни к чему''.

Пожалуй, единственное существенное отличие "Книги странствий" от "Пожилых записок" в том, что многие страницы "Книги" посвящены размышлениям о судьбах еврейства. Не претендуя на научность, исключительно в эссеистском жанре, Губерман говорит о своем народе с глубоким проникновением в его психологию.

Как ни интересна проза Губермана, но все-таки славу ему создали, безусловно, ''гарики''. Этому немало способствуют его выступления - ''в залах концертных и спортивных, в кинотеатрах и кафе, ресторанах и консерваториях, школах и институтах, театрах и синагогах, в христианских церквях самых различных ответвлений (когда нет вечерней службы), в домах для престарелых и молодежных клубах, в залах заседаний и музейных залах: сперва в Израиле, потом в Америке, России, Германии:?''. Число ''гариков'' перевалили за пять тысяч. (При том, что автор числит себя в поклонниках лени). Взятые вместе, они образуют некий ''гипертекст'' - один из самых ярких примеров русского постмодернизма.

Губерман вовсе не атеист, и уж тем более не воинствующий. Но и не верующий.

О жизни за гробом забота
совсем не терзает меня;
вливаясь в извечное что-то
уже это буду не я.

Он готов принять любую истину, даже если окажется, что она идет вразрез со Священным Писанием (я не испугаюсь ничего, случайно если истины коснусь), с подозрением относится к любой доктрине и не хочет быть ничьим рабом (даже и Божьим). И - он уверен - вне подозрений может быть только жена Цезаря (и то вряд ли), во всем остальном можно сомневаться.

Мораль - это не цепи, а игра,
где выбор - обязательней всего;
основа полноценности добра -
в свободе совершения его.

Художественные приемы его стихов типичны для постмодернизма: иронический перифраз известных выражений (:я мыслил, следователь, но я существую), придание фразеологизмам прямо противоположного смысла (был рожден в сорочке, что в России всегда вело к смирительной рубашке), центон (есть женщины в русских селеньях - не по плечу одному), обилие нецензурной (''ненормативной'') лексики.

Не приходится удивляться, что не все критики и не все читатели от Губермана в восторге. Сам Губерман принимает это как должное - ''правы, кто хвалит меня, и правы, кто брызжет хулу''.